Гендиректор Мечела Олег Коржов о текущей ситуации и будущем компании
«Мечел» в этом году завершил очередной раунд диалога с банками о реструктуризации задолженности. Чтобы договориться, компания продала свой ведущий проект — Эльгинское месторождение коксующегося угля. О том, как шли переговоры, точках роста после продажи Эльги, влиянии внезапного повышения НДПИ с 2021 года и прогнозах цены на уголь рассказал газете "КоммерсантЪ" гендиректор «Мечела» Олег Коржов.
— Правительство намерено увеличить НДПИ для металлургов и химиков. Насколько это затронет «Мечел»?
— Новость для всего бизнеса стала неожиданностью, нас буквально поставили перед фактом. С одной стороны, мы с пониманием относимся к проблемам бюджета. Но как производитель мы хотели бы дифференцированного подхода. Добывающие активы разные. В нашем конкретном случае ситуация не самая, мягко говоря, благоприятная.
Коршуновский ГОК (в Иркутской области.— “Ъ”) — это старое месторождение, у которого небольшие объемы, около 7,6 млн тонн, при этом с каждым годом растет объем вскрышных работ, чтобы добраться до рудного тела. Месторождение имеет довольно низкое содержание железа в руде. Это тоже негативный фактор. Кроме того, ГОК расположен в северном регионе, где своя политика в отношении отпусков и зарплат. Все вкупе делает актив очень сложным. Мы понимаем, что будет невыгодно его разрабатывать дальше при таком налогообложении.
— Почему?
— Даже при нынешних хороших ценах на сырье $120 за тонну мы зарабатываем на ГОКе около 400 млн руб. по году чистого денежного потока. Но внедрение механизма практически полностью убивает экономику предприятия, мы уходим в минус. Мы сделали финансовую модель, просчитали, как налог повлияет на горизонте пяти лет, и понимаем, что все пять лет будет отрицательный результат по чистому денежному потоку, так как по новым правилам НДПИ составит около 1 млрд руб. по году. И это при хороших ценах. А если цены опять снизятся? Они были совсем недавно еще $80. Между тем наше предприятие в городе является градообразующим, это моногород. В Железногорске около 30% жителей работают на ГОКе.
— Как можно улучшить законопроект?
— К сожалению, этот закон, который принимается сейчас, не предусматривает дифференциацию: подземная добыча или открытая, новое месторождение или старое, высокое содержание железа или низкое. Также, на наш взгляд, важно учитывать, куда реализуется продукция. Например, «Мечел» использует железорудный концентрат в собственном производстве стали, то есть мы не отправляем руду за границу, у нас нет сверхприбыли. У каждого производителя своя ситуация. Да, спасибо правительству, что ведет диалог с бизнесом на эту тему. Безусловно, мы принимаем участие. Сейчас важно понять, какой будет механизм дифференциации.
— Каковы ваши предложения?
— Проблема в том, что по-хорошему дифференциация должна учитывать все аспекты. Как я уже сказал, открытая или подземная добыча, содержание железа, продажа на экспорт, коэффициент вскрыши и так далее. Это такая огромная математическая модель, которая учитывает все факторы. Но, думаю, на разработку уйдут годы, и мы в ней, мягко говоря, утонем.
Как вариант можно использовать подход нефтяников и газовиков, когда налог привязывается к определенной стоимости продаваемого сырья. Оптимально было бы привязаться к цене на железорудное сырье, может быть, к прибыли, которую зарабатывают компании в результате реализации этого продукта. Есть еще одно предложение, которое обсуждается с Андреем Рэмовичем Белоусовым (первый вице-премьер.— “Ъ”). Оно нас полностью устраивает и заключается в том, что повышающий коэффициент не применяется к компаниям, которые не продают сырье третьим лицам. Мы 100% сырья потребляем сами.
— В этом году завершился очередной этап переговоров с банками о реструктуризации долга «Мечела». Чем эти переговоры отличались от прежних? Было ли сложнее?
— Переговоры с банками легкими не бывают никогда, потому что у всех свои цели и задачи.
Банку нужно иметь клиента с понятной схемой возврата денег и контролировать свои резервы. У нас задача минимизировать расходы, связанные с обслуживанием долга и с текущими платежами в ситуации, в которой находится компания. Но я тем не менее сказал бы, что в этом году переговоры были гораздо проще. Во многом потому, что последние три года, которые жили в реструктуризации, мы выполняли все текущие обязательства, это положительно повлияло на переговоры с банками. Мы не допустили за эти три года ни одного неплатежного случая. Это упростило процесс.
Во-вторых, мы сразу же на берегу договорились об основных принципах реструктуризации: для банков и для нас результатом не должно быть ухудшение условий. То есть мы за базу взяли те договоренности, которые были три года назад. Если бы каждый начал что-то просить — больше обеспечения, другую ставку, другой ковенантный пакет и т. д.,— то это, безусловно, усложнило бы нашу историю. Но, договорившись о базовых вещах, было гораздо проще двигаться дальше.
Отличительной особенностью я бы назвал пандемию. Она как раз пришлась на финальную стадию переговоров. Это привело к определенному ограничению на общение, подписание документов.
— Переговоры по продаже Эльги усложняли процесс?
— Да. Это были два неразрывно связанных проекта. Параллельно с банками мы вели переговоры по продаже, процессы должны были быть связаны по срокам, по логике. Нужно было найти баланс между сделкой и реструктуризацией долга. И конечно, это было достаточно проблематично. Но мы не впервые в таких ситуациях, опыт есть, прорвались. Нужно заметить, что в 2017 году переговоры заняли почти год, потому что сначала говорили с одним банком, потом с другим. Решались вопросы по залогам. А здесь, по сути, начали переговоры где-то после Нового года и уже в течение трех месяцев закончили.
— Каким будет объем долга по итогам 2020 года?
— В реструктуризации зафиксирована не только оплата процентов, но и тела долга, что было одним из требований банков. То есть у нас нет grace-периода, с первого дня мы начали выплачивать тело долга. На конец года планируем, что задолженность с учетом той суммы, что мы погасили за счет продажи Эльги, составит по текущему курсу 305 млрд руб. Подчеркну, здесь учтена курсовая разница, а она существенная: например, за восемь месяцев этого года курсовая разница составила около 33 млрд руб. У нас 46% долга осталось в валюте.
— Была ли у «Мечела» возможность сохранить Эльгу? Или ее продажа была условием госбанков?
— Это совместное понимание. Не было ультиматума в формате: или вы продаете, или мы не реструктурируем. В 2017 году банки ставили жесткие условия: три года grace-период, потом за два года погашаете. Мы — и, наверное, и они — понимали, что в текущей ситуации это нереально. Когда сели за стол переговоров, было понятно, что при нынешнем уровне цен прежняя схема «три плюс два» невозможна.
Финансовая модель показывает, что мы в состоянии выплатить долги в полном объеме, но за другой промежуток времени. На сегодняшний день это семь плюс три, десять лет. Поэтому, если мы не хотим каждые два или три года заниматься реструктуризацией, то давайте использовать реальную модель. Но было условие погасить в моменте достаточно большой объем долга. Если нагрузка оставалась бы прежней, то происходила бы эскалация рисков: инфляция, цены, объемы. Продажа Эльги нивелировала риски. При снижении общей финансовой задолженности на 145 млрд руб. компания может показывать достаточно устойчивый финансовый рост.
И мы всегда говорили, что готовы продавать активы, если есть хорошее предложение. К нам обращались по вопросу продажи Эльги, но предложения были не очень привлекательные. Поэтому когда появился покупатель, объявивший хорошую цену, то сошлись все звезды и наша модель заиграла.
Кроме того, было понятно, что с такими долгами мы не можем интенсивно развивать проект. Да, жить можно с объемом добычи 4,5–5 млн тонн, но для расширения пропускной способности и строительства обогатительных фабрик нужны инвестиции другого уровня. В ближайшей перспективе мы этого сделать не смогли бы.
Конечно, кошки на сердце скребут, потому что столько лет и средств вложили в развитие актива. Это действительно на сегодняшний день самый крупный, самый перспективный, самый интересный проект в угольной теме.
Безусловно, он еще скажет свое слово в экономике, поэтому жалко, конечно, но...
— А какие точки роста сейчас остаются у компании?
— Мы ограничены высокой долговой нагрузкой. Поэтому говорить о грандиозных глобальных проектах пока не приходится. Основные усилия направлены на развитие активов, которые в периметре компании. В порту Посьет мы можем значительно увеличить объем перевалки. Для этого планируем запустить судопогрузочную машину. Это позволит полностью автоматизировать погрузку и улучшить экологическую обстановку в порту. Что касается «Мечел-Майнинга», у нас есть достаточно много перспективных лицензионных полей, в рамках которых мы сегодня работаем. Есть перспективы увеличения объемов добычи на «Южном Кузбассе». В металлургии остался до конца не раскрыт потенциал универсального рельсобалочного стана. Он работает с хорошей нагрузкой, но потенциал роста есть. Это касается объемов и расширения номенклатуры производства. Мы видим большой потенциал в производстве нержавейки, качественных сталей и сплавов. На сегодняшний день в России около 90% нержавейки импортируется. И это очень большой сегмент бизнеса, которому нужен российский производитель.
— Как чувствует себя рельсобалочный стан в текущих реалиях рынка?
— Достаточно стабильно. Конечно, коронавирус разделил жизнь на два этапа. ОАО РЖД обозначило программу развития, которая предусматривала серьезное расширение Восточного полигона. Была утверждена госпрограмма. Поэтому мы понимали, что определенный объем рельсов будет востребован. К сожалению, из-за коронавируса сократилась грузовая база. Это касается в основном угольщиков, для которых и расширяются мощности. ОАО РЖД, как и любая другая компания, ищет возможности сокращения затрат. Это касается в первую очередь ремонтов и инвестиционных проектов. Безусловно, закупка рельсов будет снижаться. Что касается фасонного проката, то здесь ситуация оптимистичная. Рынок стабилен.
— Какие активы сейчас стоят на продаже?
— Нигде объявление «продается» не висит, но, как и в случае с Эльгой, мы готовы обсуждать интересные предложения.
Кто бы мог подумать год или полтора назад, что у нас не будет Эльги? Следует иметь в виду, что если что-то продается, то исчезает определенное количество прибыли. Инвесторы смотрят на ситуацию с оглядкой: что будет завтра? Но мы готовы рассматривать хорошие предложения практически по любому активу.
Достаточно активно вели переговоры по продаже Братского завода ферросплавов, но как раз уткнулись именно в то, что я говорил. Те цены, которые нам предлагали, к сожалению, экономически были неэффективны и неинтересны. Потенциально мы сегодня готовы продавать законсервированный «Южуралникель». По нему есть предложения, мы общаемся, но до решающего этапа переговоров пока не дошли. Готовы продавать литовский «Мечел Нямунас», по которому мы даже получили разрешение банков. Но все зависит от условий. Готовы отказаться от Вяртсильского метизного завода в Карелии. Эти активы находятся потенциально близко к реализации. Их продажа большого ущерба не принесет, но и существенного снижения долговой нагрузки — тоже.
— Сейчас цены на уголь на минимуме. Как себя чувствует «Мечел»?
— Когда цены на минимуме, любая компания чувствует себя не очень хорошо. Мы не исключение. Наше преимущество в том, что мы вертикально интегрированы. Предприятия взаимно дополняют друг друга. Во многом можем обеспечивать себя сами. Но уголь составляет значимую часть нашей выручки. В 2014 году, когда цены доходили до $74 за тонну коксующегося угля, мы не могли обслуживать финансовые обязательства. Это вызвало негодование и критику со всех сторон. Но это была суровая действительность. В период после пандемии цены снижались примерно до $110. Конечно, при такой цене достаточно тяжело конкурировать и трудно исполнять все финансовые обязательства. Ситуация улучшается, это сразу отражается на наших денежных потоках, но остается напряженной.
Комментарии могут оставлять только зарегистрированные (авторизованные) пользователи сайта.